и процветания.
Повсюду в Америке XVIII века можно было найти свидетельства этой естественной общительности и компанейства - в кофейнях, клубах, собраниях и салонах. Люди казались более доброжелательными, разговоры - более вежливыми, а манеры - более любезными, чем в прошлом. От клуба "Вторник" врача Александра Гамильтона в Мэриленде до "Дружеского клуба" Джона Трамбулла в Коннектикуте - группы джентльменов по всему североамериканскому континенту периодически собирались вместе, чтобы обсудить проблемы, написать стихи и побыть в компании друг друга.
С распространением вежливости и учтивости классическая добродетель постепенно стала одомашненной. Общение в гостиных, клубах и кофейнях порождало дружбу и симпатию и помогало скреплять общество. Некоторые даже считали, что коммерческие обмены и порождаемые ими доверие и кредит способствовали формированию нового представления о добродетели. Эта современная добродетель казалась более мягкой, менее мужественной и менее политической, чем добродетель классического прошлого, и могла выражаться как женщинами, так и мужчинами. Более того, некоторые утверждали, что женщины даже более способны к общительности и доброжелательности, чем мужчины.18 Поскольку республиканская Америка, как казалось, обладала большей долей этого морального или социального чувства, она казалась некоторым гораздо более благоприятным местом для женщин, чем монархическая Европа.
РАДИКАЛЬНАЯ ВЕРА в способность привязанности и доброжелательности удерживать республиканские общества вместе, возможно, была столь же нереалистичной и противоречила человеческой природе, как и традиционная вера в аскетическую классическую добродетель. Конечно, такие непримиримые скептики, как Александр Гамильтон, сомневались в ее действенности. Но многие американцы времен революции представляли себе новый, лучший мир, который, по словам некоторых священнослужителей, будет "более совершенным и счастливым, чем тот, который человечество еще не видело". В этом новом мире американцы построят гармоничное республиканское общество "всеобъемлющей доброжелательности" и станут "выдающимся примером всех божественных и социальных добродетелей".19
Однако для некоторых американских лидеров чернила на Декларации независимости едва успели высохнуть, как они начали выражать сомнения в возможности реализации больших надежд и мечтаний Революции. В течение последующего десятилетия эти сомнения быстро переросли в преобладающее чувство кризиса. К 1780-м годам общественная пресса и частная переписка были наполнены предупреждениями о том, что "наше положение критическое и опасное" и что "наши пороки" ввергают нас в "национальное разорение".20
События 1780-х годов, казалось, указывали на "какой-то кризис, какую-то революцию", которую невозможно было предсказать. Многие, как, например, житель Нью-Йорка Джон Джей, секретарь по иностранным делам при Конфедерации, чувствовали себя неспокойно, "даже больше, чем во время войны". Тогда была "определенная цель", и хотя средства и сроки были сомнительны, мало кто сомневался в конечной победе. С наступлением мира в 1783 году "дело изменилось". Американцы могли видеть перед собой только "зло и бедствия, но не могли предположить их орудие, характер и меру".21 Филадельфийский врач Бенджамин Раш даже считал, что американский народ находится на грани "вырождения в дикарей или пожирания друг друга, как хищные звери". Возможно, у Раша было гиперактивное воображение, но даже более трезвый и сдержанный Джордж Вашингтон в 1786 году был поражен изменениями, произошедшими за десятилетие. "С возвышенности, на которой мы стояли, с равнинного пути, который приглашал наши шаги, мы так упали! Так заблудились! Это действительно ужасно".22
Эти высказывания кажутся сильно преувеличенными. Несмотря на временный спад после окончания войны, десятилетие 1780-х годов в целом было временем великого расширения и высвобождения энергии. Население росло как никогда раньше или позже; действительно, 1780-е годы стали свидетелями самого большого демографического роста за все десятилетия американской истории. "Нет на земле людей более счастливых и более быстро растущих, чем жители Соединенных Штатов Америки", - сказал Джефферсону в 1786 году секретарь Конгресса Чарльз Томсон. "Население увеличивается, строятся новые дома, расчищаются новые земли, образуются новые поселения и создаются новые производства с быстротой, не поддающейся воображению". На фоне всех проявлений кризиса настроение простых людей было приподнятым, ожидаемым и далеко не мрачным. "Если нас и уничтожили, - заявил один озадаченный житель Южной Каролины, - то самым великолепным образом из всех наций во Вселенной".23
И все же в 1780-х годах есть все эти заявления, полные отчаяния, которые часто делались не в ярости публичных дебатов, а в уединенных письмах к друзьям. Почему американцы так быстро потеряли нервы ? Почему некоторые мужчины, представители джентльменской элиты, считали, что Америка переживает кризис?
Конечно, в Статьях Конфедерации было много недостатков, которые стали очевидны к 1780-м годам. Не имея полномочий по налогообложению и регулированию торговли, Конгресс Конфедерации не мог ни выплатить долги, которые Соединенные Штаты понесли во время революции, ни принять ответные меры против меркантилистской торговой политики европейских государств, особенно Великобритании. В то же время новой республиканской конфедерации было трудно сохранить свою независимость в мире враждебных монархических империй. Великобритания отказалась прислать в США министра и проигнорировала свои договорные обязательства по эвакуации с американской территории на Северо-Западе. На юго-западе Испания отказывалась признавать американские претензии на территорию между Флоридой и рекой Огайо и пыталась использовать свою способность закрыть Миссисипи для американской торговли, чтобы подчинить себе американских поселенцев, переселяющихся в Кентукки и Теннесси. К 1786 году все эти проблемы, как внутренние, так и международные, привели к необходимости реформировать Статьи.
Однако не недостатки Статей Конфедерации сами по себе вызывали ощущение кризиса. Эти недостатки были поправимы и вряд ли могли вызвать многочисленные выражения ужаса и отчаяния.
Конечно, эти недостатки сделали возможным созыв Филадельфийского конвента в 1787 году для внесения поправок в Статьи. Почти все политические лидеры страны, включая большинство позднейших противников Конституции, хотели что-то сделать, чтобы укрепить Статьи Конфедерации и сделать Соединенные Штаты более респектабельной нацией. Поскольку большинство было готово предоставить Конгрессу хотя бы ограниченные полномочия по налогообложению и регулированию торговли, почти все поддержали созыв Конвента, который, предположительно, собирался лишь пересмотреть Статьи. Поэтому многие были удивлены результатами, как, например, Джон Тайлер из Вирджинии. Тайлер ожидал, что Конвент проголосует за необходимые полномочия по регулированию торговли. "Но, - сказал он, - мне и в голову не приходило, что мы должны отказаться от свободы и отдаться в руки энергичного правительства". Тайлер, как и многие другие, кто пришел выступить против Конституции, обнаружил, что Конвенция преподнесла им гораздо больше, чем они ожидали.24
Таким образом, недостатки Конфедерации сами по себе не могут объяснить беспрецедентный характер Конституции, созданной в 1787 году. Создав сильное национальное правительство, которое действовало непосредственно в отношении отдельных лиц, Конституция вышла далеко за рамки того, чего требовали недостатки статей . Предоставление Конгрессу полномочий по сбору доходов, регулированию торговли, выплате долгов и эффективному ведению международных дел не потребовало полного уничтожения Статей и создания чрезвычайно мощного и удаленного национального правительства, подобное которому было практически немыслимо десятилетием ранее. Для Джеймса Мэдисона,
